Цитаты из книги «Август 91-го: до и после»
«Сколько-то свободы тебе перепадает и в империи – украсть, соврать, съехидничать. Эжопов язык. Кухонные революции – свергай кого хочешь.»
«Опять выползет на площадь кучка героев? И мокрого места от них не останется? Потому как не поддержит народ? А народ – это кто?»
«Что еще нужно сделать, чтобы ты – пусть не полез бы себя защищать – хотя б пуганулся по-настоящему. Вот, вроде, бандитский ствол уж заткнут тебе в глотку… Чего ж тебе боле, мил человек?»
«На пандусе у Белого дома не было ни мужчин, ни женщин; ни эллинов, ни иудеев. Здесь каждый решил для себя главный вопрос: быть или не быть? – и это разом уравняло его с остальными. Тут была страна мертвых. Хотя в то же время мертвецы перемалывали бутерброды и по-матросски матерились.»
«Господи, как же хочется пожить-то еще! Да, она глупая, жалкая, жизнь, но она моя, вот такая, другой мне не дадено. Господи, продли мне ее хоть на день, хоть на час. Завтра я стану другим, лучше. Отверни пулю, Господи! Я кругом грешник, но я честно каюсь перед тобой за все мои грехи – прошлые и будущие…»
«Глупая роль – богатый иностранец. Но еще глупее – бедный.»
««Ливнем ее что ли смыло, Евразию?» – подумал Ось. И тут же почувствовал, что черный юмор – московская палочка-выручалочка на все случаи жизни – дал осечку. Здесь, в океане, совковые приемы выживания не работали, а новых он еще не разучил.»
«Какое-то все же было жизнеутверждение в свежевыбритом и нашанеленном Ше. Чему-то колынулись же жеманно полушария кассиршиного декольте…»
«Ушли многие: одни двинули наудачу за кордон, другие спились, третьи умерли от внезапных немочей. Один человечишко ничего не значит в великом нашем Отечестве. Но вот уходит он – и некому заполнить пустоту.»
««Это ж у них тут международный бордель, – размышлял дауншифтер. – То есть, даже в гребаный террариум я могу не ехать. Но отшпилить местную лярву – святой долг и почетная обязанность перед приемной родиной». »
«...за эти дни он вынужден был очень многому научиться. Он научился не просто слушать Бога и выполнять услышанное. Ведь в другое ухо ему диктовал Дьявол. Осю казалось: он научился безошибочно различать, что идет от первого, а что – от второго. И делать свободный выбор. И стоять за него до конца.»
«...нельзя жить без свободы. Вот, скажем, невозможно прожить без еды. И без свободы нельзя.»
«Двор назначил нас с тобой друзьями-приятелями.»
«Происходящее лежало вне пределов судьбы, по которой она, как охотничья собака, шла верхним чутьем, ни о чем особенно не задумываясь.»
«Роль бравой добродетели отъехала заокеанским ковбоям. Мы давно растеряли все ценности и смыслы бытия: вместе нас удерживает лишь гнёт... гроба. И вот мы всё тащимся под спирально вскрученным облаком к свежевырытой яме на погосте, а она всё отодвигается от нас в стылую синь весны.»
«Его «Я» возникло, когда он почувствовал, что отличается от других.
Думать он пока не умел. Границы его «Я» были пунктирно обозначены случайными тычками чувств. Эти границы оказались совсем близко. Полшага – и «Я» уже кончилось.»
«Еще жена прицепится. Ну не жена, так живем. Но все равно!»
«Что меня заставляет идти? Да какая на хрен разница? Нету у меня доводов – ни сильных, ни слабых. Один есть довод: вот детей у меня нету, слава Богу. Пусть уж лучше я там лягу, чем от кого-то сироты останутся. ...И нету на свете никакого ... героизма. Никаких не будет нам бюстов на родинах героев. А будет тебе пуля. А мне штык...»
«На плацу остался только фантомасно-зеленый Ленин с вурдалачьими оранжевыми глазками.»
«Когда встретишься ты взглядом с глазами-озерами красавицы писаной и слабые совершишь телодвижения, чтобы тело свое удержать над бездною голубизны зеленой, знай: напрасны хитрости наши пред всемогуществом Создателя. Чем заткнешь ты уши свои, чуть только зашелестит шелковый альт твоей любы, все дальше, дальше увлекая от истомивших тебя бирж да контор, неодолимо втягивая в истому странствий, притоны Востока, дурь карнавалов?.. Куда отворотишь ты ноздри, коли приткнет она, простоволосая и златовласая, легкими духами отдающую головку к тебе на плечо; и притом волоса ее, наполнив ладонь твою, вдруг обременят ее, обнаружив живую тяжесть? Кто отрубит твою руку, что словно бы сама, без твоего ведома познала уже блаженство, лаская соски персей, да ненароком соскользнула вкруг тонкого стана к трепещущим чреслам чаровницы?»
«Над городом висела свистящая, иссасывающая тишина. Словно сам космос целовался с Москвой...»
