Эдгар Аллан По - Береника

Печаль многосложна. И многострадальность человеческая необъятна. Она

обходит землю, склоняясь, подобно радуге, за ширь горизонта, и обличья ее

так же изменчивы, как переливы радуги; столь же непреложен каждый из ее

тонов в отдельности, но смежные, сливаясь, как в радуге, становятся

неразличимыми, переходят друг в друга. Склоняясь за ширь горизонта, как

радуга! Как же так вышло, что красота привела меня к преступлению? Почему

мое стремление к мирной жизни накликало беду? Но если в этике говорится, что

добро приводит и ко злу, то так же точно в жизни и печаль родится из

радости. И то память о былом блаженстве становится сегодня истязательницей,

то оказывается, что причина — счастье, которое могло бы сбыться когда-то.

При крещении меня нарекли Эгеем, а фамилию я называть не стану. Но нет

в нашем краю дворцов и покоев более освященных веками, чем сумрачные и

угрюмые чертоги, перешедшие ко мне от отцов и дедов. Молва приписывала нам,

что в роду у нас все не от мира сего; это поверье не лишено оснований, чему

свидетельством многие причуды в устройстве нашего родового гнезда, в росписи

стен парадного зала и гобеленах в спальных покоях, в повторении

апокрифических изображений каких-то твердынь в нашем гербовнике, а еще

больше в галерее старинной живописи, в обстановке библиотеки и, наконец, в

необычайно странном подборе книг в ней.

С этой комнатой и с ее книгами у меня связано все с тех пор, как я

помню себя; с книгами, о которых, однако, я не стану говорить. Здесь умерла

моя мать. Здесь появился на свет я. Но ведь так только говорится, — словно

раньше меня не было совсем, словно душа моя уже не жила какой-то предыдущей

жизнью. Вы не согласны? Не будем спорить. Сам я в этом убежден, а убеждать

других не охотник. Живет же в нас, однако, память о воздушных образах, о

взорах, исполненных глубокого, духовного смысла, о звуках мелодичных, но

печальных; и от нее не отделаешься, от этой памяти, подобной тени чего-то,

неясной, — изменчивой, ускользающей, робкой; и, как и без тени, я не мыслю

без нее своего существования, пока солнце моего разума светит.

В этой вот комнате я и родился. И поскольку, едва опомнившись после

долгой ночи кажущегося — но только кажущегося — небытия, я очнулся в

сказочных пределах, во дворце воображения, сразу же одиноким схимником мысли

и книгочеем, то ничего нет удивительного, что на окружающую жизнь я смотрел

пристально-неподвижным взглядом, что отрочество свое я провел за книгами,

что, забывшись в грезах, не заметил, как прошла юность; но когда, с годами,

подступившая зрелость застала меня все там же, в отчем доме, то поистине

странно было, как тогда вся жизнь моя замерла, и удивительно, как все

установившиеся было представления поменялись в моем уме местами. Реальная

жизнь, как она есть, стала казаться мне видением и не более как видением,

зато безумнейшие фантазии теперь не только составляли смысл каждодневного

моего бытия, а стали для меня поистине самим бытием, единственным и

непреложным.