Цитаты из книги «Падение»
Эта книга в списках
«одни кричат: "люби меня!", другие: "не люби меня!" а есть такая порода людей, самая скверная и самая несчастная, которая требует: "не люби меня и будь мне верна".»
«я не строил никаких стратегических расчетов, я увлекался искренне или почти искренне. моё отношение к женщинам было совершенно естественным, непринужденным, легким, как говорится. я не прибегал к хитрости — разве только к той, явной, упорной, которую женщины считают честью для себя. я их любил — по общепринятому выражению, то есть никогда не любил ни одну. я всегда находил презрение к женщинам вульгарным, глупым и почти всех женщин, которых знал, считал лучше себя. однако хоть я и ставил их высоко, я чаще пользовался их услугами, чем служил им. как тут разобраться?»
«чувство своей правоты, удовлетворенности победой над противником и уважение к самому себе — все это, дорогой мой, мощные пружины, помогающие выстоять в борьбе и даже идти вперед. а если лишить людей этих чувств, вы превратите их в бешеных собак.»
«у меня совсем не черствое сердце, наоборот, сердце, полное нежности, и я легко плачу. только мои душевные порывы и чувство умиленности бывают обращены на меня самого. в конце концов нельзя сказать, что я никогда не любил. нет, одну неизменную любовь питал я в своей жизни — предметом ее был я сам. если посмотреть с этой точки зрения, то после неизбежных трудностей, естественных в юном возрасте, я быстро понял суть дела: чувственность, и только чувственность, воцарилась в моей любовной жизни. я искал только наслаждений и побед. кстати сказать, мне тут помогала моя комплекция: природа была щедра ко мне. я этим немало гордился и уж не могу сказать, чему я больше радовался — наслаждениям или своему престижу. ну вот, вы, наверно, скажете, что я опять хвастаюсь. пусть это хвастовство, но гордиться мне тут нечем, хоть все это истинная правда.»
«во всяком случае, чувственность (если уж говорить только о ней) была во мне так сильна, что ради десятиминутного любовного приключения я отрекся бы от отца и матери, хоть потом и горько сожалел бы об этом. да что я говорю! главная-то прелесть и была в мимолетности, в том, что роман не затягивался и не имел последствий. у меня, разумеется, были нравственные принципы, например: жена друга священна. но весьма искренне и простодушно я за несколько дней до решающего события лишал своей дружбы обманутого мужа. чувственность. а может быть, не следует это так называть? в чувственности самой по себе нет ничего отталкивающего. будем снисходительны и лучше уж назовем уродством прирожденную неспособность видеть в любви что-либо иное, кроме некоего акта. уродство это было для меня удобным. в сочетании с моей способностью оно обеспечивало мне свободу. а кроме того, сообщая мне выражение гордой отчужденности и бесспорной независимости, оно давало мне шансы на новые победы. я не отличался романтичностью, но был героем многих романов. право, у наших возлюбленных есть кое-что общее с Бонапартом: они всегда думают одержать победу там, где все терпели поражение.»
«в отношениях с женщинами я, впрочем, искал не только удовлетворения своей чувственности — это была для меня также игра. в женщинах я видел партнеров своеобразной игры, где они как будто защищали свое целомудрие. видите ли, я не выношу скуки и ценю в жизни только развлечения.»
«так уж скроен человек, дорогой мой, это двуликое существо: он не может любить, не любя при этом самого себя. понаблюдайте за соседями, когда в вашем доме кто-нибудь вдруг умрет. все шло тихо, мирно, и вот, скажем, умирает швейцар. тотчас все всполошатся, засуетятся, станут расспрашивать, сокрушаться. покойник готов к показу, начинается представление. людям требуется трагедия, что поделаешь, это их врожденное влечение, это их аперитив. »
«надо, чтобы что-нибудь случилось, — вот объяснение большинства человеческих конфликтов. надо, чтобы что-нибудь случилось необыкновенное, пусть даже рабство без любви, пусть даже война или смерть! да здравствуют похороны!»
«представьте, мне говорили, что один человек, сострадая своему другу, брошенному в тюрьму, каждую ночь спал не на постели, а на голом полу — он не желал пользоваться комфортом, которого лишили его любимого друга. а кто, дорогой мой, будет ради нас спать на полу? да разве я сам стал бы так спать? право, я хотел бы и мог бы пойти на это. когда-нибудь мы все сможем, и в этом будет наше спасение. но достигнуть его нелегко, ведь дружба страдает рассеянностью или по крайней мере она немощна. она хочет, но не может. вероятно, она недостаточно сильно хочет? или мы недостаточно любим жизнь. заметили вы, что только смерть пробуждает наши чувства? как горячо мы любим друзей, которых отняла у нас смерть. верно? как мы восхищаемся нашими учителями, которые уже не могут говорить, ибо у них в рот набилась земля. без тени принуждения мы их восхваляем, а может быть, они всю жизнь ждали от нас хвалебного слова. и знаете, почему мы всегда более справедливы и более великодушны к умершим? причина очень проста. мы не связаны обязательствами по отношению к ним.
если бы они и обязывали нас к чему-нибудь, то лишь к памяти о них, а память-то у нас короткая. нет, мы любим только свежие воспоминания о смерти наших друзей, свежее горе, свою скорбь — словом, самих себя!»
«разве вы никогда не испытывали внезапную потребность в сочувствии, в помощи, в дружбе. да, несомненно. но я уже привык довольствоваться сочувствием. его найти легче, и оно ни к чему не обязывает. "поверьте, я очень сочувствую вам", — говорит собеседник, а сам думает про себя: "ну вот, теперь займемся другими делами". "глубокое сочувствие" выражает и премьер-министр — его очень легко выразить пострадавшим от какой-нибудь катастрофы. дружба — чувство не такое простое. она иногда бывает долгой, добиться ее трудно, но, уж если ты связал себя узами дружбы, попробуй-ка освободиться от них — не удастся, надо терпеть. и главное, не воображайте, что ваши друзья станут звонить вам по телефону каждый вечер (как бы это им следовало делать), чтобы узнать, не собираетесь ли вы покончить с собой или хотя бы не нуждаетесь ли вы в компании, не хочется ли вам пойти куда-нибудь. нет, успокойтесь, если они позвонят, то именно в тот вечер, когда вы не одни и когда жизнь улыбается вам. »
«я знал когда-то одного промышленника. жена его была прелестная женщина, вызывавшая всеобщее восхищение, а он все-таки ей изменял да еще буквально бесился из-за того, что был виноват перед ней и что никто решительно, даже он сам, не мог бы дать ему свидетельство о добродетели. чем больше проявлялось совершенство его жены, тем сильнее он бесновался. в конце концов сознание своей вины стало для него невыносимым. и как вы думаете, что он сделал тогда? перестал ей изменять? нет. он убил ее.»
«теперь, когда я вижу новое лицо, кто-то во мне бьёт тревогу: "потише! легче на поворотах! опасно!". даже когда у меня возникает очень сильная симпатия к человеку, я держусь настороже.»
«я знал человека, который сердцем отвергал недоверие. он был пацифист, сторонник полной, неограниченной свободы, любил несокрушимой любовью все человечество и все зверье на земле. избранная душа! да это уж несомненно!.. и знаете, во время последних религиозных войн в Европе он удалился в деревню. на пороге своего дома он написал: "откуда бы вы ни явились, входите. добро пожаловать!" и кто же, по-вашему, отозвался на это радушное приглашение? фашисты. они вошли к миротворцу как к себе домой и выпустили ему кишки.»
«когда по обязанностям своей профессии или по призванию много размышляешь о сущности человеческой, случается испытывать тоску по приматам. у них по крайней мере нет задних мыслей.
»
«я же прекрасно знаю, что склонность человека к тонкому белью вовсе не говорит о его привычке мыть ноги.»
«Итак, я вел игру. Я знал, что женщины не любят, когда к цели идут слишком быстро. Сначала нужны были словесные упражнения, нежность, как они говорят. Меня не затрудняли ни разговоры, поскольку я адвокат, ни пронзительные взгляды, ибо на военной службе я участвовал в драматическом кружке. Роли я менял часто, но, по сути дела, пьеса была одна и та же. У меня был коронный номер: непостижимое влечение, «что-то такое» непонятное, беспричинное, неодолимое, хотя я бесконечно устал от любви, и так далее — очень старая роль в моем репертуаре, но всегда производившая впечатление. Был еще и другой номер: таинственное блаженство, которого не давала мне еще ни одна женщина; быть может, и даже наверное, миг счастья будет очень кратким (надо же обезопасить себя), но ничто не может с ним сравниться. А главное, я отработал небольшую тираду, всегда встречавшую благосклонный прием. Я уверен, что она и вам понравится. Суть этой тирады в горьком и смиренном признании, что я ничтожество, пустой человек и не стою женской привязанности, что я никогда не знал простого, бесхитростного счастья, быть может, я предпочел бы его всему на свете, но теперь уж поздно. О причинах этого непоправимого загадочного запоздания я умалчивал, зная, как выгодно окутывать себя тайной. В некотором смысле я верил тому, что говорил, — я вживался в роль. Неудивительно, что и мои партнерши тоже спешили выйти на сцену. Самые чувствительные из моих подруг пытались «понять меня» и предавались меланхолическим излияниям. Другие же, довольные тем, что я соблюдаю правила игры и до начала атаки деликатно задерживаюсь на разговорах, иной раз сами переходили в наступление. Для меня это был двойной выигрыш: я не только мог тогда утолить свое вожделение, но и насладиться чувством удовлетворенной любви к самому себе, убеждаясь всякий раз в своей власти.»
«Иной раз я брал с женщин клятвенное обещание не принадлежать никому другому, кроме меня, — так меня это беспокоило. Но ни сердце, ни воображение не участвовали в этой игре. Самодовольство, укоренившееся во мне, не допускало вопреки очевидности, чтобы женщина, принадлежавшая мне, могла когда-нибудь принадлежать другому. Впрочем, клятва, которой я требовал, связывала только женщину, а мне предоставляла свободу. Покинутая мною не будет принадлежать никому, значит, можно разорвать с нею, а иначе это почти всегда было просто немыслимо. Что касается женщин, то проверкой раз и навсегда были установлены прочность и длительность моей власти над ними. Любопытно? А ведь это сущая правда, дорогой соотечественник. Одни кричат: «Люби меня!», другие: «Не люби меня!» А есть такая порода людей, самая скверная и самая несчастная, которая требует: «Не люби меня и будь мне верна».»
«Так со мною и случилась однажды неприятность, а не лишним будет сказать, что женщина эта не очень волновала меня, но мне нравился ее облик, в котором было что-то покорное и жаждущее. Откровенно говоря, удовольствие оказалось посредственным, как и следовало ожидать. Но я никогда не страдал никакими комплексами и быстро забыл эту особу, с которой решил больше не встречаться. Я думал, что она ничего не заметила, мне даже и на ум не приходило, что у нее может быть свое мнение на этот счет: ведь она была так скромна, так не походила на других женщин. Но через некоторое время я узнал, что она доверительно рассказала третьим лицам о недостаточной моей мужественности. Меня кольнуло чувство обиды, как будто я стал жертвой обмана: она оказалась не такой уж пассивной, как я думал, и могла судить о подобных вещах. Однако я пожал плечами и притворно рассмеялся. Нет, я рассмеялся искренне, слишком уж был незначителен этот случай. Если есть сфера, где скромность должна считаться правилом, то это именно сексуальная жизнь со всеми ее неожиданностями, не правда ли? Так ведь нет, каждый хочет перещеголять других, даже в мыслях, наедине с собой. И несмотря на то, что я пожал плечами, знаете, как я себя повел? Немного позднее встретился с этой женщиной, сделал все, чтобы ее пленить, и снова овладел ею. Это было не очень трудно: женщины тоже не любят разочарований. И с тех пор я почти непроизвольно принялся всячески терзать ее. Я бросал ее и вновь привлекал к себе, принуждал ее отдаваться мне в неподходящее время и в неподходящем месте, всегда и во всем обращался с нею так грубо, что в конце концов даже привязался к ней, как, думается, тюремщик бывает привязан к заключенному. И так длилось до тех пор, пока она в бурном порыве болезненной и вынужденной страсти откровенно воздала хвалу тому, что ее порабощало. С того дня я стал удаляться от нее. А потом и вовсе забыл.»
«посыпав главу пеплом, неспешно вырываю на ней волосы и, расцарапав себе ногтями лицо, сохраняя, однако, пронзительность взгляда, стою я перед всем человечеством, перечисляя свои позорные деяния, не теряя из виду впечатление, какое я произвел, и говорю: «я был последним негодяем!» а потом незаметно перехожу в своей речи с «я» на «мы». когда же я говорю: «вот каковы мы с вами!» — дело сделано, я уже могу резать им в глаза правду. я, разумеется, такой же, как они, мы варимся в одном котле. у меня, однако, то преимущество, что я это знаю, и это дает мне право говорить, не стесняясь. я уверен — вы видите это преимущество. чем больше я обвиняю себя, тем больше имею право осуждать вас.»
«счастье и успехи тебе прощают лишь при том условии, что ты великодушно соглашаешься разделить их с другими.
но раз хочешь быть счастливым, ты не можешь черезчур заботиться о других. положение безвыходное.
будь счастлив и судим или не знай осуждения и будь горемыкой.»
«если бы я мог, покончив с собой, увидеть, какие у них будут физиономии, тогда да, игра стоила бы свеч. но в земле темно, гробовые доски толстые, саван не прозрачный. вот если бы глазами души удалось увидеть. да существует ли она, эта душа, и есть ли у нее глаза? увы, в этом нет уверенности и никогда не было. а иначе нашелся бы выход из положения, можно было бы наконец заставить людей всерьез отнестись к тебе. ведь убедить их в твоей правоте, в искренности, в мучительных твоих страданиях можно только своей смертью. пока ты жив, ты, так сказать, сомнительный случай, ты имеешь право лишь на скептическое к тебе отношение. »
«так для чего кончать счеты с жизнью, добровольно приносить себя в жертву, пытаясь создать о себе определенное представление! ты умрешь, а они воспользуются случаем и выдумают идиотские или вульгарные причины твоей смерти. мученикам, дорогой друг, надо выбирать между забвением, насмешками или использованием их смерти в каких-нибудь целях. а чтобы их поняли?.. да никогда!»
«с удивлением и даже подозрением смотрел я, например, на странных людей, кончавших с собой из-за денег, приходивших в отчаяние от того, что они лишались "положения", или с важным видом приносивших себя в жертву ради благополучия своей семьи. мне более понятен был мой знакомый, который вздумал бросить курить и у которого хватило силы воли добиться этого.»
